Название: Чёрное солнце
Фандом: True blood
Автор: Reno aka Reno89
Персонажи: Эрик, Годрик, другие
Жанр: drama, angst
Рейтинг: R
Дисклеймер: всё, что мне не принадлежит, мне не принадлежит, а всё, что мне принадлежит, принадлежит мне и только мне=))
Предупреждения: 1) жестокость;
2) Я плохо представляю, что могло происходить на Земле две тысячи лет назад;
3) Годрик в моём рассказе на время стал Хольдриком
4) Не отрицаю намёков на слэш
Комментарии: Нечто странное и отвлечённое, посвящённое жизни Годрика в незапамятные времена. Идея почерпнута из фанфика dancinbutterfly “Deserts of Vast Eternity”, приведена соответствующая цитата. Спасибо за внимание.

“I was a sacrifice. I was born during an eclipse. My people believed in omens. It marked that I was fated to die to appease the tribe god. That was who I was when I was a human and I always knew it. I had fifteen summers and then my people bound me to a tree and left me there to die of thirst and exposure.”

Deserts of Vast Eternity by dancinbutterflyГодрик: «Меня принесли в жертву. Я родился в миг солнечного затмения, а мой народ верил в предзнаменования. Это и определило мою судьбу – стать подношением богу племени. В этом состоял весь смысл моего человеческого существования, о чём я всегда знал. Я прожил пятнадцать вёсен, а после соплеменники привязали меня к дереву и оставили умирать от жажды и истощения.»

Deserts of Vast Eternity by dancinbutterfly

Чёрное солнцеТо была ночь гнева богов. Яркие вспышки разрывали в клочья тонкую линию горизонта, воздух дрожал, будто натянутая тетива, вязкий, как кровь, душил и обжигал глотку. В такие ночи его мать с головой зарывалась в вонючие шкуры и беззвучно всхлипывала. Его мать боялась гласа и ока богов, а, значит, на то у неё были причины.
Камни, сдерживающие натиск пламени, раскалились, безжалостно выжигая каждую каплю влаги, что имела неосторожность упасть с тяжёлого тёмного неба. Земля от жара почернела и потрескалась, и в каменном круге ей никогда бы не удалось излечить себя. Зола и пепел навеки въелись в её рыхлую плоть, вгрызлись в неё, словно дикие звери в беззащитную добычу.
Пятнадцать весён провёл он у одного костра. Каменный круг был священным, защищал от злых духов домашний очаг и оберегал испечённое матерью мясо. Огонь всегда был ему другом, согревал и защищал - до этого дня. В неспокойную ночь шестнадцатой весны, напоенную тяжёлым сладким духом пробудившихся к жизни трав, огонь стал его врагом. Он осветил порывистым, как дуновение ветра, светом всё сущее, всё, что обратилось против него, стал соучастником кровавого ритуала, опалил его спутанные длинные волосы, окропил искрами разбитые в кровь ступни. После густой тьмы полесья ослепил и сбил с пути, толкнул прямиком в алчущие руки соплеменников, подвёл и предал. Лишь годы спустя он мало-помалу освободился от жгучей ненависти и страха, которые пробуждали в нём отблески пламени. Но долгий пронзительный взгляд матери, лихорадочный и больной, преследовал его, казалось, ещё целую вечность – в холодных мёртвых снах и наяву. Она просто стояла, опустив руки, пока остальные, разгорячённые бегом и близостью жертвы, вязали ему запястья и ноги, хватали его за плечи, едва не выворачивая руки из суставов, срывали одежду. Стояла и смотрела, покорная и смиренная, а слёзы текли по её щекам. Она знала, за что насиловали её сына, знала, пожалуй, с самого его появления на свет о том, что его ждёт, но не противилась, не билась в приступе отчаянной ярости, не рвала на себе волосы и не бросалась на соплеменников с кулаками. Вот почему она всегда так боялась богов, думал он, чувствуя, как разрывается изнутри его слабое детское тело, вот почему благоговение в её жизни обратилось ужасом ожидания неминуемого. Нельзя заставлять богов ждать слишком долго, иначе они разгневаются и пожрут всю дичь в лесах, всю рыбу в реке и пчёл в лесных ульях.
Боги жаждали свежей крови, юной плоти. Он был избран ублажать их.
И с каждой новой волной нестерпимой боли он вновь и вновь ощущал, что и сам ведал об этом, и с каждым исторгнутым криком он понимал, что пятнадцать весён прожил в ожидании, в точности зная, когда наступит конец.
Если ты каждый миг существования осознаёшь, что был рождён для смерти, жизнь не становится легче. Сказать по правде, в этом случае она теряет всякий смысл и наполняет пустотой изнутри, как вода наполняет вырытую в земле лунку, застаиваясь и зарастая зелёной слизью. Так бесцельность стояла в его венах, портила кровь, болезненными пятнами выступала на коже. Как слаб он был, чтобы противиться воле богов! Как слаб он был, чтобы противостоять собратьям, которые терзали и мучили его, выкрикивая в застывший в предвкушении жертвы воздух клятвы.
Кровь запеклась на его бёдрах и груди, стягивая кожу; спину, оцарапанную грубой корой дерева, саднило, но он был рад этой боли. Боль притупляла постыдную слабость, из-за которой колени дрожали и подгибались, ноги скользили по гладким корням, выступающим из сухой земли. Боль лишала его голоса, не позволяя высказать ни слова мольбы. Боль застилала глаза, порождая беспамятство.
Небо полыхнуло ярким светом, глухой дробный звук прокатился по равнине подобно стаду диких лошадей, и мучители сгрудились вокруг огня, который принесли с собой, сжимая окровавленные руки друг друга и замыкая круг. Красные капли срывались в костёр, порождая облачка дыма. Так чадило сочное жирное мясо, насаженное на прутья. Так же чадила теперь его жизнь.

1. Утгар

Сколько Хольдрик себя помнил, мать старалась не прикасаться к нему без нужды. Скобля шкуры, она никогда не позволяла ему сидеть рядом, гортанным криком отсылая его принести воды или подбросить в огонь пару поленьев. Айвхе пела ему перед сном, как и другие матери, но песнь эта доносилась из дальнего угла их жилища, отражаясь от стен и забираясь в его голову вместе с миллионами прочих посторонних звуков – шорохом камня, треском пламени, шёпотом песка. Звуки, предназначение которых было в том, чтобы ласкать слух, становились мелким речным мусором, порождавшим мутные неспокойные сны.
Когда охотники волокли из леса тушу дикого кабана, мать выбегала навстречу вместе с остальными женщинами, и Хольдрик бежал следом, но отчего-то всегда оказывался по другую сторону от неё, не чувствуя поддержки, не зная, на чьё плечо в этой массе людских тел ему опереться.
Когда жар лихорадки пожирал его, он чувствовал лишь прохладные прикосновения влажной ткани ко лбу, но никогда – теплоты её рук. Со временем ему стало казаться, что он позабыл, каково это – спокойно вздохнуть в заботливых объятиях матери. Хольдрик думал о том, что, должно быть, она никогда не брала его на колени, не качала, не целовала. Наверняка, младенцем он просто лежал в колыбели, протягивая ручонки в пустоту.
Вот почему он инстинктивно искал прикосновения. Зарывался пальцами в жёсткую щетину на боках кабаньей туши, украдкой тёрся щекой о мягкий беличий пух, до хруста сжимал в руках чёрные птичьи перья. Часами бродил вокруг, касаясь всего, до чего мог дотянуться – листвы, колкой травы, которая ранила пальцы, мелкого нежного песка, пылью оседавшего на ладонях. Он знал каждую тропку, по которой прошёл хотя бы однажды, мог с закрытыми глазами назвать осязаемое, будь то слежавшаяся хвоя, ожерелье из капелек застывшей смолы, сырая после дождя глина или рука друга, горячая и загрубевшая от тяжёлой работы.
Утгар бессловесной тенью следовал за Хольдриком, казалось, с самого рождения, куда бы тот ни пошёл. Он касался земли и стволов деревьев там, где дотрагивался до них Хольдрик, словно бы пытаясь понять цель этих простых действий. Он гладил тёмные волосы Хольдрика, пытаясь распутать их – впрочем, тщетно. Он прикасался к нему безо всякого повода, легко и естественно, как брат или любой другой близкий по крови человек, бережно брал его небольшие руки в свои и внимательно рассматривал неведомые рисунки, начертанные ломаными линиями. Мать Хольдрика никогда не была так ласкова с сыном.
Ни один из старейшин племени не смог бы сказать, по прихоти ли богов или из-за происков злобных духов Утгар не в силах был произнести ни слова. Большую часть своей жизни он провёл в молчании, лишь изредка, в моменты крайней радости или негодования он издавал некие звуки, истинное значение которых не было известно ни одному из его соплеменников. Но Хольдрика никогда это не беспокоило. Утгар не нуждался в словах, чтобы поделиться с ним впечатлениями об увиденном или услышанном. Ему достаточно было выразить невысказанное взглядом, жестом, испуганным или восторженным выдохом. Прикосновения стали их собственным языком, на котором они свободно общались, пока остальные тихо переговаривались за их спинами.
Природа или всё те же гневливые боги, причуды которых недоступны были пониманию мелких и приземленных детей человеческих, наделили Утгара крепким телосложением. Он был выше Хольдрика, плотнее и тяжелее, но не старше. Волосы у него были длиннее и чернее, а глаза совсем светлые, с бездумной искрой. Мать Хольдрика часто говорила, что Утгар появился на свет ногами вперёд, как мертвец, и был очень тихим, потому-то старейшины поначалу решили, что Тхерн, роженица, прогневила чем-то богов, которые отняли у неё сына, ещё до того как он покинул утробу. Но Тхерн прижала Утгара к обнажённой груди, и тот сделал первый глоток молока, тем самым доказав, что достоин жить. В младенческие годы он так и не издал ни звука, ни слова он не сказал и позже, когда научился ходить и бегать. Он часто не отзывался на собственное имя, но всегда добросовестно выполнял порученную ему работу – таскал камни, гнул луки, вскапывал твердокаменную после засухи землю. Впрочем, на охоте от него оказалось мало проку. Едва лишь увидев, как кровь льётся из пасти дикого зверя, пронзённого стрелами и копьями, он зарыдал и принялся в отчаянии царапать щёки и шею. Двоим мужчинам едва удалось отнять его руки от лица, иначе бы Утгар остался без глаз. Смерть страшно пугала его в любом из своих проявлений. Погребальные костры приводили его в ужас, а тушки мелких лесных зверьков, наколотые на тонкие ветки, порождали где-то глубоко в горле болезненные стоны, которым так и не суждено было вырваться на волю.
Хольдрик не во всём был согласен с ним. Для него смерть представлялась закономерным завершением существования, но, сколько бы он ни пытался объяснить это Утгару, тот лишь мычал и взмахивал руками, будто бы отгоняя злых духов. Ощутив близость конца в самом начале своего пути, едва лишь покинув лоно матери, он пронёс этот страх через всю свою бессловесную жизнь.
Треск пламени нарушал тишину, тени порхали по стенам жилища Тхерн, которая отлучилась, чтобы помочь сестре с разделкой оленьей туши. Утгар страшился её возвращения, потому как всякий раз её руки и волосы, одежда и даже лицо оказывались забрызганными кровью, будто сама её кожа сочилась бурым, исторгая вместо капелек пота живительную жидкость вен. Хольдрик остался с ним, чтобы тот не впал в бесконтрольную ярость и не сотворил ненамеренно зла. Он лежал на спине на твёрдой земле, глядя в каменистый потолок и не думая, как ему самому казалось, ни о чём конкретном. Шкуры проветривались во дворе, в них за долгую зиму завелись мелкие гадкие жучки, которые жгуче кусались и забирались в нос и уши, доставляя массу неприятностей. Вечером Нханг, охотник, должен был развести под ними костёр, чтобы едким дымом лесных трав изгнать вредоносную живность.
Утгар лежал рядом с Хольдриком, рассеянно поглаживая его светлую кожу от сгиба локтя до ключицы, до основания шеи, до проступающего под кожей контура челюсти – и обратно, спускаясь чуть ниже, к запястью. Движение успокаивало, восполняло прорехи в тактильном воспитании Хольдрика, возникшие ещё в раннем детстве. Закрыл глаза, покачиваясь на волнах удовлетворения существованием, Хольдрик осторожно перехватил руку Утгара, прижал к себе горячую ладонь и повернулся на бок, спиной к другу.
- Она не хотела меня, - внезапно проговорил он глухо и равнодушно – насколько это было возможно. – Моя мать никогда не хотела меня.
Он так глубоко вздохнул, что закололо под сердцем, а на глаза навернулись непрошенные слёзы. Он долгое время думал над этим, но никогда ещё не решался произнести вслух – даже наедине с самим собой.
- Она никогда не любила меня, - продолжил Хольдрик, в тайне желая, чтобы Утгар хоть раз совладал с голосом и решительно опровергнул сказанное. Чтобы он нашёл правильные слова, которые раз и навсегда убедили бы Хольдрика в том, что он не прав, считая себя нежеланным ребёнком. Впервые ему было недостаточно прикосновений. Он должен был услышать, убедиться в том, что лишь потакает своим капризам, рискуя прогневить богов пустыми обвинениями, но Утгард молчал. Даже если бы его разрывали на части, он всё равно бы молчал. И в этом не было его вины.
- Но почему? – тихо спросил Хольдрик. – Почему, Утгар, моя мать, которая выносила и вырастила меня, ни единого раза не выказала своей любви? Я совершил ошибку? Я должен был умереть раньше, чем она поняла, что я ей не нужен?
Утгар лишь крепче прижал его к себе, но после поднялся вдруг, обошёл Хольдрика и устроился перед ним на коленях, нашарив на земле оброненную кем-то сухую веточку.
Он провёл по земле ладонью, сметая мелкие листья и камешки, и нарисовал человеческую фигуру с большим, выдающимся вперёд животом. Он ткнул пальцем в изображение и сложил руки так, будто качал ребёнка.
- Женщина… на сносях? - пробормотал Хольдрик, внимательно следя за действиями Утгара.
Тот коротко кивнул, вновь сложив руки чашей, а после указал на Хольдрика.
Тот невольно сглотнул.
- Моя… мать?
Утгар снова кивнул и вывел на твёрдой земле круг – совсем близко к фигуре матери. От круга в разные стороны отошли тонкие лучики, которые сделали его похожим на утолщение смертоносной дубины, утыканное колючками, но Утгар едва ли имел в виду оружие. Он указал на круг, а после – на огонь у входа.
- Солнце? – осведомился Хольдрик, и Утгар снова кивнул.
Он отбросил веточку в сторону, собрал с земли золу и высыпал её в центр круга, так что тот стал совсем тёмным. Чёрным от пепла пальцем он провёл по каждому солнечному лучу и окинул проделанную работу долгим удовлетворённым взглядом, и к удивлению Хольдрика повалился ниц, словно бы преклоняясь перед образом матери и пепельного солнца. Поднялся и повалился вновь, закрыв руками голову и издавая нечленораздельные звуки.
Тхерн никогда не рассказывала сыну об этом, в особенности, теперь, когда тот водил дружбу с Хольдриком, но Утгар однажды услышал обрывок торопливого разговора между матерью и её сестрой, пока они развешивали над костром выстиранные в реке головные повязки. Они говорили о Хольдрике и Айвхе, и о том, что не стоило бы Утгару таскаться за Хольдриком, куда бы тот ни отправился, а то не оберёшься хлопот. Так Утгар узнал о дне, когда Хольдрик появился на свет. О том, как старейшин племени настиг столь лютый страх, что они даже не проведали мать Хольдрика. На самом деле, в тот час рядом с ней находилась лишь Тхерн, которая и сама в скором времени ждала малыша.
- В день, когда я появился на свет, сияло чёрное солнце, - проговорил Хольдрик, не зная наверняка, чем ему это грозило, но зная достаточно, чтобы понять: он выбрал не самый удачный момент для рождения. – Поэтому моя мать ненавидит меня?
Утгар не ответил. В его понимании ненависть означала нечто иное, в его понимании ненависть рисовала на искажённых лицах охотников жажду добычи, в остекленевших глазах умерщвленных зверей он читал ненависть, но в матери Хольдрика ей не было места. В Айвхе жил благоговейный страх. Тот страх, что каждый из них испытывал по отношению к богам и богопричастным деяниям. Хольдрик был ближе к богам, чем любой из его соплеменников, Утгар понимал это, но не испытывал ничего, кроме желания коснуться бледной почти прозрачной кожи снова и снова. Он не верил, что боги могут покарать его за это.
Укрылся от его сознания один лишь факт: в случае с Хольдриком его близость к небесным силам означала лишь одно – он должен был стать жертвой, принесённой в угоду высшим созданиям. Для Утгара же Хольдрик оставался прекрасным творением чёрного солнца, которое внушало такой ужас его соплеменникам.
В необоримом порыве чувств, огнём разлившихся в его груди, он принялся покрывать поцелуями плечи и грудь Хольдрика, его впалый живот, его набедренную повязку, сжимая ладонями его узкие бёдра, когда вошёл Нханг и увидел их. Глаза его потемнели от ярости и испуга. Не долго думая, он сорвал с пояса кинжал и ударил Утгара под левую лопатку, прямиком в сердце. Тот судорожно втянул воздух сквозь сжатые зубы (улыбка всё ещё блуждала по его лицу) и повалился вперёд, заливая густой хлынувшей из глотки кровью всё вокруг: руки застывшего Хольдрика, полустёртые рисунки на земле, собственную одежду.
Его рот раскрылся в беззвучном крике. Даже смерть свою он встретил безмолвно.
Нханг выронил окровавленный кинжал, когда у входа появилась Тхерн. Горестный крик вырвался из её груди, словно птица, и воспарил к небесам.
- За что?! За что?! – кинулась она на Нханга, но тот остановил её одной лишь рукой, так что она затрепыхалась в его хватке подобно рыбёшке, попавшей в умело расставленные сети.
- Он едва не осквернил подношение богам, - твёрдо проговорил Нханг, хотя глазами его глядело на Хольдрика страшное горе, которое коренилось теперь в душе охотника. Он не убивал соплеменников прежде. Только диких зверей, мясо которых годилось в пищу. А теперь он убил Утгара, и этот поступок выжег клеймо на его сердце. - Едва не прогневил их! Если бы не я, боги лишили бы нас урожая, отравили бы дичь, напустили бы гниль на шкуры, болезни на наших детей.
Тхерн упала на колени рядом с телом сына и горько заплакала.
Нханг бросил на Хольдрика тяжёлый взгляд и, повернувшись, направился к выходу. Остановившись на миг, он обронил, указав на мальчика:
- Ты ведь знаешь, кто он. Ты ведь знаешь, что время ещё не пришло.
Тхерн не ответила. С тех пор она никогда больше не заговаривала с Нхангом.
Хольдрик не помнил, как он поднялся на ноги, не помнил, как прошёл через всё поселение и очутился в лесу. Он видел, как мёртвое, но ещё тёплое тело Утгара бросили в чащу на съедение диким зверям, и ни слезинки не проронил. Горе утраты осушило его, скрутив в узел жилы, сводя судорогой нутро.
Когда он вернулся, Айвхе взглянула на него в страхе, но он не обратил на неё внимания. Долгие дни он сидел у входа в жилище и ни слова не говорил. Такой была его дань усопшему, если он не был достоин похорон.
В последующие годы Хольдрик всё чаще думал о том, что к нему нельзя касаться так, как это делал Утгар. Нельзя гладить его волосы, нельзя целовать его. Ведь целиком и полностью он принадлежал богам. Но в ночь жертвоприношения многие руки мяли его бока, так что рёбра трещали, многие вторгались в него, причиняя невыносимую боль.
Тем, кто желал его смерти во имя удачной охоты и сытной жизни, боги благоволили.
Тех, для кого эти прикосновения хоть что-либо значили, боги наказывали.

2. Охота

Верёд его гнал примитивный страх. Близость погони, боязнь оглянуться и поймать взглядом стремительно мелькнувший среди деревьев силуэт. Вот как чувствует себя зверь, когда на него открывают охоту. Он больше не может вернуться к проторенным путям, где, бывало, мирно и горделиво шествовал к своему логову, к своим детёнышам. Больше не может надеяться ни на кого, кроме себя самого. Так чувствовал себя и Хольдрик, спасая свою жизнь от соплеменников, следовавших за ним по пятам.
Охотники ворвались в жилище Айвхе ранним утром, когда роса ещё не успела высохнуть в лучах рассветного солнца. Они выволокли Хольдрика, бросили его на землю у входа и оттащили прочь мать. Вперёд вышел Нханг, славный охотник и в прошлом неплохой человек, сердце которого стало холодным и мёртвым, после того как он убил Утгара.
- Время пришло, - провозгласил он, окинув соплеменников взглядом. – Боги ждут.
Он выкрикнул в стылый воздух острые слова, знаменующие начало ритуала, дождался ответного крика толпы и наклонился к Хольдрику.
- Беги, - негромко проговорил он, глядя в серые глаза мальчика, как в воду, в которой отражалась та пустота, что ела охотника изнутри. – Беги изо всех сил, чтобы мы гнали тебя через леса, как оленя, как волка, как вепря, беги, не оглядываясь, не думая о возвращении, не жалея себя. Беги, как бежал бы, спасая свою жизнь. Беги и славь богов, чтобы народ твой процветал и ни в чём не нуждался. Беги!
Он вынул из-за пояса кинжал, тот самый кинжал, что познал вкус крови Утгара, и где-то далеко позади пронзительно закричала женщина. Айвхе. Металл сверкнул на солнце.
Хольдрик вскочил на ноги, чувствуя холод камней, и бросился прочь, подгоняемый ветром. Он не хотел становиться лёгкой добычей. Тем, кто намеревался исполнить ритуал до конца, пришлось бы потратить немало сил, чтобы поймать его.
Лес встретил его низкими туманами, острыми сучьями и коварно выступающими из земли корнями, о которые ничего не стоило споткнуться и, покатившись кубарем, растянуться на земле. Лес не был ему ни врагом, ни другом, он существовал сам по себе, в нём царили другие законы, и он оставался равнодушным к человеческим судьбам. Люди вторгались в его владения, убивали его обитателей, люди не могли надеяться на благосклонность леса, на его помощь или поддержку, Хольдрику было об этом известно. Но всё же в глубине души он уповал на спокойную мощь древности, что таилась под сенью деревьев, и на её безграничную мудрость, способную отличить справедливость от лживой и безоглядной веры в незримых богов, которых, возможно, и вовсе не существовало, но отчего-то каждый охотник, каждая женщина, старейшины, – все они верили в необходимость жертвы. Все они верили в гнев, который прольётся на их головы, если небо не получит крови.
Пробежав ещё несколько шагов и угодив ногой в яму, Хольдрик упал в заросли жёсткого папоротника, смял резные колкие листья и глубоко вдохнул запах сырой земли и опасности.
Так он и встретил свою шестнадцатую весну – в напоенной влагой чаще.
Он не знал, сколько времени пролежал, уткнувшись лицом в мокрую траву, пытаясь унять гулко бьющееся сердце. Лес вокруг взирал на него с равнодушием, обманчивая тишина усыпляла бдительность, приглушала треск сломанной ветки, скрип кожаных бурдюков с водой, мягкую поступь охотников. Хольдрик не открывал глаз, хотел исчезнуть, тенью скользнуть по земле и скрыться за деревьями.
Кожей он ощущал, как близко они подобрались – Нханг и другие. Удерживая дыхание, он прижал руки к телу, съёжился, как только мог. Невысокий рост оказал ему услугу – нетронутый папоротник почти целиком скрыл его от глаз охотников. Они прошли рядом, молча и напряжённо, готовые броситься вперёд, услышав лишь шорох, но вскоре шаги их стихли вдали. Вместе с охотниками ушёл и тяжёлый дух – пота и шкур, и дикой лесной крови, которая намертво въелась в их кожу. Кровь издавна использовалась племенем в качестве верной приманки для хищников, но Хольдрика с детства тревожил её странный запах, солёный, как рыба, и горький, как можжевельник. От этого запаха у него всё плыло перед глазами, а внутри копилась дурнота. Так пахло сырое мясо. Так пахла смерть.
Хольдрик подождал ещё немного, прежде чем подняться на ноги и двинуться в обратную сторону. Он бросил полный благодарности взгляд на изломанный папоротник, который хотя бы ненадолго отсрочил его судьбу. Следовало немедленно двигаться дальше, охотники могли вернуться в любой момент или отослать кого-нибудь назад, в деревню, помочь в подготовке к проведению ритуала.
Хольдрик оставил тропу и углубился в лес. Молодая трава упруго пружинила, скрывая следы, капли воды, срываясь с веток, падали на плечи, скатываясь вниз, смывая его запах. Небо над его головой, низкое и пасмурное, отчаянно жаждало пролиться дождём, но вместо этого становилось всё тяжелее и темнее, ворчливее. Время от времени до Хольдрика доносился раскатистый звук, будто бы, грозно громыхая, с далёких гор в ущелья бесконечным потоком катились камни. Глухому грохоту вторило урчание в пустом желудке. Лишь отойдя от папоротниковой поляны на значительное расстояние, Хольдрик позволил себе остановиться у куста, усеянного твёрдыми зелёными ягодами. Они ещё не успели поспеть, налиться соком и жизнью, и оказались ужасно кислыми и вяжущими, но никакой другой еды у Хольдрика не было; он пробовал жевать молодую кору, которая на вкус оказалась гораздо хуже. Весна не была богата на дары, она лишь пробуждала жизнь вокруг, слишком юную и беззаботную, чтобы задумываться о плодоношении.
Выплюнув косточки и чувствуя себя ещё более голодным, Хольдрик отправился дальше в надежде найти дупло с птичьими яйцами или россыпи сладковатых на вкус жёлтых цветков, которые Айвхе порой приносила домой после своих одиноких лесных прогулок.
После рассказа Утгара о чёрном солнце отношение Хольдрика к матери переменилось. Он больше не искал её прикосновений, не стремился быть с ней рядом. Он помогал ей с тяжёлой работой, спал чутко, охраняя её покой, однажды даже отправился с охотниками в лес и вернулся домой с первой в своей жизни добычей. Они делили жилище, очаг и пищу, но стали совсем чужими друг для друга. Хольдрик всё чаще замечал, что Айвхе не смотрит ему в глаза, его имя в её устах звучало так тихо, почти что неразличимо и невесомо, будто мать всякий раз надеялась, что он не расслышит и не отзовётся.
Но всё же, несмотря на ту отчуждённость, которая пролегла между ними, порой Хольдрик чувствовал – или думал, что чувствует – привязанность к ней, как к родному по крови человеку. И в нём иногда возникала беспричинная нежность по отношению к ней, которую Хольдрик гнал прочь, становясь всё более одиноким.
Айхве не могла изменить того, что он был её сыном, не могла вытеснить его из своей жизни, не могла забыть о нём, Хольдрик понимал. Он, в свою очередь, думал о матери чаще, чем сам того хотел. Их связывали нерушимые узы, тянули друг к другу вопреки всем обидам и страхам. Хольдрик хотел бы избавиться от этой связи, но подобное было ему не под силу. Никому не под силу.
Он бежал и шёл и снова бежал, не зная уже, куда, чувствуя дождь за спиной. Голод вгрызался в него, как дикий зверь, лишал выносливости, подтачивал волю. Не выдержав, Хольдрик уселся на траву, поёживаясь от влажного холода. Изо рта вырывались облачка пара, и спустя некоторое время он перебрался на ствол поваленного дерева, чтобы сохранить оставшиеся крупицы тепла.
В этот час он, должно быть, сидел бы уже у огня, уплетая печёное мясо и запивая его водой из родника, такой холодной, что зубы ломило. В любой другой день он смотрел бы, как дождь тонкими струйками опоясывает вход в жилище, как стекает по камням и тревожит костёр. В любой другой день тех пятнадцати вёсен, что незаметно вели его к краю обрыва, он мог бы притвориться, что его жизнь стоит трудов, стоит продолжения. И он не задумывался бы о том, когда наступит его последний час, а просто просыпался бы каждый новый день, умывался бы из одной и той же реки, разводил бы один и тот же костёр, видел бы знакомые лица…
Но теперь он мог жить только этим лесом, трухлявым бревном и пустым желудком. И по какой-то необъяснимой причине он вдруг улыбнулся лесу. Улыбнулся собственным невесёлым мыслям. Улыбнулся тёмному небу. Какой прок был в том, чтобы жалеть о несбывшемся? Он не понимал до конца, почему, но желание убегать и таиться вдруг ушло, растворилось в зеленоватой дымке, притаившейся у самой земли, забрало с собой тревогу, наполнило сердце спокойствием.
Надеясь на честность, он задал вопрос себе самому: смог бы он так существовать?
Неустанно встречать рассвет, неустанно видеть мать, неустанно следовать заветам старейшин, предписывающим, что каждый муж племени рано или поздно и во имя процветания их народа должен был выстроить себе жилище, обзавестись семьёй и потомством и провести достойную жизнь, которая закончилась бы столь же достойной смертью.
Хольдрик покачал головой. Он давно осознал, что с самого рождения ему не предназначалось быть таким, как все. Не следовало и пытаться. Утгар раскрыл ему глаза. Он не создал ничего нового, он просто передал ему это знание, словно завет, словно наказ не жалеть о том, чего не в силах изменить.
Он спросил самого себя, чувствует ли он гнев, злобу, ненависть?
Прислушался к пустоте. Нет. Боги были тому свидетелями, он хотел бы, но кроме голода, кроме смутного чувства утраты, схожего с тем, что он испытал, потеряв друга, Хольдрик не ощущал ничего. Даже страха.
Не первый год его, как и Нханга, преследовала пустота.
Его детство кануло в забвение, его шестнадцатая весна была готова подвести итоговую черту бессмысленному существованию, вот почему теперь Хольдрик, сжав зубы, поднялся и двинулся через лес в поисках соплеменников. Ещё утром он бежал и прятался, скрывался, дрожал и боялся, но теперь он искал путь назад, к охотникам и огням, которым ничего не стоило обнаружить его, схватить и связать, пролить его кровь во имя богов. Пусть так. Пусть боги сожрут его тело и подарят его народу счастливую жизнь, ежели тому суждено произойти.
Тропа под ногами возникла неожиданно, комья земли и острые мелкие камушки неприветливо встретили его ступни, обласканные мягким мхом и травами, однако ничто не в силах было остановить Хольдрика. В этой части леса он прежде не бывал, но благодаря тропе здесь чувствовалось присутствие человека. По ней не раз хаживали его соплеменники, по ней же не раз тащили они тушу убитого зверя. Следуя её изгибам и поворотам, Хольдрик замечал следы, омытые редкими каплями, которым удалось пробраться сквозь густую листву.
Следы разбегались от него, как будто охотники, передумав, решили бросить свою затею и вернуться домой. Следы сбивали Хольдрика с толку, а ведь он никогда не был хорошим следопытом. Присев у большого камня, он внимательно осмотрел отпечатки затянутых в лоскуты шкур ног. Провёл кончиком пальца по кромке, коснулся мутной воды, собравшейся в углублениях.
Ни разу в жизни он не видел ни одного ритуала. Не наблюдал за тем, как какого-нибудь несчастного волокут из дому прочь. Видно, чёрное солнце редко являло миру свой лик. Хольдрик, поднявшись, вздохнул. И пообещал себе больше не думать о солнце.
Он прошёл ещё несколько шагов, прежде чем кто-то прыгнул на него со спины и повалил. Хриплое дыхание обожгло его скулу, когда Нханг, а это был он, криком сообщил товарищам, что поймал добычу богов.
Вокруг сразу же закружились огни, их становилось всё больше, и вот уже лес сиял небывалой красотой, переливаясь крошечными каплями влаги. Последнее, что видел Хольдрик, прежде чем на голову ему намотали шкуру, были тёмные, будто бы выточенные из обгоревшего дерева, фигуры охотников.
Они отвели его на окраину леса, туда, где на склоне под мрачным небом пылал огромный костёр, сорвали с него волчью шкуру и набедренную повязку и бросили в руки соплеменников.
Хольдрик задыхался в массе тел, задыхался от прикосновений, которых вдруг оказалось слишком много, столько, что он не знал, как ему спрятаться и куда деться, лишь бы вновь почувствовать невесомое дыхание ветра на коже вместо горячих алчных пальцев, жадных губ, которые дразнили и будоражили его плоть, прежде спавшую. Они будили в нём чувства столь непривычные и непознанные, что вскоре Хольдрик уже не смог бы назвать своего имени, всё в нём перемешалось, небо столкнулось с землёй, громоподобный смех богов лишил его слуха, яркий свет близкого пламени – зрения. Он тонул в прикосновениях, увязал в них с головой. Он мог бы быть счастлив, получив то, чего желал больше всего на свете, но судороги, скрутившие его тело, выжимая по капле оставшиеся силы, не позволяли ему в полной мере насладиться обретённым даром. Дыхание его участилось, тяжестью отзываясь внутри, от кончиков пальцев прошла волна дрожи, когда Нханг, единственный из охотников оставшийся в стороне, вырвал его из моря болезненного удовольствия и приставил лезвие своего ножа к его обнажённой груди, обратившись к в миг одичавшим от радостей плоти людям.
- Боги ждут своей жертвы, - проговорил он, сжимая рукоять кинжала так сильно, что костяшки пальцев побелели. – Боги жаждут крови, но они так благосклонны, что позволяют тем, кто принёс им бесценный дар, прикоснуться к божественному единственный раз, а после оставить жертву на милость неба.
Он повернулся к группке женщин, замерших чуть поодаль.
- Принесите ритуальную чашу!
Хольдрик впервые видел этот глиняный плоскодонный сосуд, украшенный речными камнями и грубым узором по краю. У старейшин была посуда, изготовленная куда искуснее, но, видно, эта чаша играла столь важную роль в жизни племени благодаря своей истории, нежели непритязательному виду.
Крик Нханга взлетел высоко над костром, Хольдрик почувствовал, как металл холодит кожу, взрезая её, вместе с кровью выпуская саму жизнь. Густая и горячая, она залила тёмную глину, вымазанную кабаньим жиром, который не давал жидкости впитываться, и собралась блестящими каплями на дне. Нханг вернул чашу женщине, которая поднесла её к огню и окропила кровью поленья. Ворчание низкого неба прокатилось по равнине до самых гор, всколыхнув душный воздух, и, словно бы приняв этот знак за одобрение, охотники вновь обступили Хольдрика, удерживаемого Нхангом. Он не знал, кто из них сделал это первым, почувствовал лишь, как уступает натиску сухой тугой боли его тело, как рвётся на части, как из-за хаотичных жалящих прикосновений мир уплывает прочь, сменяясь чернотой.
Должно быть, аромат крови добрался до самого неба, где боги узнали его, возрадовавшись, ибо вспышки потускнели, а разрывающий землю гул присмирел. Тяжёлые тучи отступали с ворчанием, открывая людскому взору панораму чистого вечернего неба с россыпью блёсток. Стоны и хлёсткие крики утихли, в полном молчании безвольного Хольдрика привязали к стволу ближайшего дерева. Костёр догорал, сыпля искрами, охотники сгрудились вокруг него, оберегая последние лепестки пламени вымазанными в буром ладонями. А после ушли, оставив Хольдрика истекать кровью.
Он очнулся на рассвете, под кроткими прикосновениями прохладных рук, которые разительно отличались о тех, что терзали его прошлой ночью. Айвхе омывала его тело водой, словно бы теперь к нему, растерзанному на потеху жестоким богам, можно было прикасаться без страха.
- Не делай этого, - с усилием проговорил Хольдрик, чувствуя жжение в груди и внизу, там, где измученная плоть молила об избавлении. – Они увидят… накажут тебя.
Айвхе лишь покачала головой, продолжив работу. Она смысла кровь с его раны, с бедёр и ног, окатила водой ступни, а после, повинуясь неведомому порыву, принялась с остервенением рвать прочные верёвки, грызть их зубами в ярости, плакать и бить кулаками по дереву.
Хольдрик смотрел на неё во все глаза. Впервые он видел мать столь отчаянной, столь опечаленной. Она заливалась слезами, пытаясь сорвать путы, но охотники затянули узлы так крепко, что ей не хватало сил их разбить.
В конец концов, она упала на землю перед ним, не обращая внимания на грязь и копоть, подползла ближе, кусая губы.
- Я никогда не хотела, - пробормотала она, целуя ладони Хольдрика, - никогда не хотела такой судьбы для тебя.
Покачиваясь, она тихо пропела его любимую колыбельную, которая на заре нового дня звучала так странно и неожиданно приятно, поднялась на ноги и отыскала камень, которым ей удалось перетереть нити.
Хольдрик упал бы, не поддержи она его, и, наверняка, разбил бы колени, но заботливое тепло материнской груди уберегло его от новых ран, отпустив лишь в тот миг, когда он смог сам стоять на ногах.
Небо над ним окрасилось розовым, как и вода в кадке, что принесла Айвхе. Он замер рядом с ней, глядя, как первые лучи солнца прорываются сквозь тонкую пелену облаков.
В глазах матери ещё стояли слёзы, когда она мягко оттолкнула его от себя.
- Уходи, Хольдрик, - прошептала она. – Беги, сын.
И он, повинуясь её словам, побрёл прочь, прихрамывая, едва справляясь с голодом, пустотой, болью, которая плескалась внутри, как плещутся волны о берег – монотонно, размеренно и неустанно. Но тут же вернулся, чтобы заключить её в краткие, но крепкие объятия. Прочувствовать её до последней косточки. Почувствовать в последний раз.
Она нарушила все правила, отпустив его. Что с ней стало после, Хольдрик так и не узнал. Возможно, она прожила счастливую жизнь без своего ребёнка, рождённого под чёрным солнцем.

3. Жажда солнца

Эрик проснулся раньше времени, он чувствовал это остро, каждой клеткой тела. В пещере, в которой они устроились на ночь, царила непроглядная тьма, но там, за камнями и обломками скалы, за её прочными гладкими стенами сейчас пылало злое солнце, которому ничего не стоило выжечь ему глаза, содрать с него кожу, буду шкуру с подстреленного зорким охотником оленя, воткнуть острый сияющий луч в сердце.
Теперь он знал, что солнце ненавидит его и всех ему подобных, а в бытность свою человеком он не один день провёл, купаясь в его тепле, обозревая, прищурившись, белые от слежавшегося снега равнины, что начинались за домом его семьи, радуясь свету, который приходил после ночи и отвоёвывал свои обширные владения.
Тридцать весён провёл он под одним солнцем. В лихорадочную, ущербную ночь тридцать первой весны солнце стало его врагом.
Однажды, ещё в первый год своей новой бессмертной жизни, Эрик, не послушавшись Годрика, вскочил средь бела дня, вернее, выбрался из сухой песчаной почвы в разгар летнего солнцестояния и вышел на ярко освещённую лесную поляну. Этот праздник играл важную роль в жизни его народа, знаменуя собой середину лета. Эрик помнил, как его дед сжигал старые лодки в память об ушедших днях и во славу будущих, как ломились столы от угощения, приготовленного заботливыми руками его матери. Помнил ещё песни, слова которых почти сливались с треском пламени в очаге. Не в силах был он поверить создателю, утверждавшему, что им никогда больше не суждено будет встретиться с солнцем.
Ошибки страшнее он в жизни не совершал.
Ни боль от старых ран, ни жар битвы, ни страдания, причинённые гибелью близких, не смогли бы сравниться с той всепоглощающей яростью, с которой свет обрушился на него, въедаясь в кожу и волосы, пожирая нетленную, но такую слабую под натиском солнечного сияния плоть. Ладони его почернели мгновенно, обуглились пальцы, ткань рубахи разошлась, обнажая беззащитную грудь. Светлые волоски на ней выгорели, жгуче впиваясь в тело, рёбра затрещали, вот-вот готовые поддаться натиску. Губы покрыла горькая корка из крови, на языке заплясали первые искры.
Жестокое солнце не собиралось его отпускать, оно приковывало взгляд, очаровывало, тянуло к нему свои сверкающие золотом сети и грозно молило остаться. Эрик едва не повиновался, ведь, видит бог, он желал этого. Ибо сквозь нестерпимую боль, проникавшую в вены его подобно яду, он всё ещё чувствовал то самое знакомое тепло, которое встречало его ранним утром, когда он выходил на окроплённую росой траву, вдыхая полной грудью свежий воздух. Сопровождало его красноватым вечерним сиянием, когда он возвращался. Играло в платиновых волосах его сестёр.
Но теперь дружеское тепло ускользало, оно резало его на части и оставляло умирать с глубоким чувством потери внутри.
- Годрик, - собрав последние силы, позвал Эрик, проклиная себя за глупость и непослушание, тысячу раз прося прощения у создателя за свой поступок. Надежда на то, что Годрик выберется из укрытия, рискуя жизнью ради непутёвого дитя своего, по мнению Эрика, была крайне слаба. Он понимал это, как и то, что вновь умирает. Вот происки судьбы! Она продолжала испытывать его гибелью. Видно, жаждала вернуть себе то, что ей принадлежало.
Эрик уже чувствовал, как пламя охватывает глазные яблоки, тянет для потехи за жилы, заставляя суставы выгибаться под неестественным углом, кипит в желудке оставшейся от последней жертвы кровью.
- Годрик, - прошептал он, и скудные алые капельки выступили в уголках его глаз. – Помоги.
Он скорее ощутил, нежели увидел, что создатель откликнулся на его зов. Из рыхлой земли позади него показалась рука, отчаянно цеплявшаяся за камни и корни деревьев. Годрик выбрался на поверхность, разбрасывая комья глины и сухую прошлогоднюю листву подлеска. В волосах у него запутался мелкий лесной мусор, лицо было вымазано в грязи и пыли, но выступавшие над верхней губой клыки белоснежно сияли. На границе между существованием и верной гибелью он на миг замер, но после решительно вступил в круг смертоносного света.
Паря на солнце, словно лёд, он схватил викинга под руки и стремительно вернулся с ним в спасительную тень, залегавшую под кронами деревьев.
- Глупое, неразумное дитя, - проговорил он, склонившись над Эриком на мгновение, прежде чем зачерпнуть первую пригоршню земли.
Эрик едва видел его, зрение покидало викинга, с трудом мог он и пошевелиться. Но всё же – и это казалось Эрику неимоверно важным – с усилием, отозвавшимся болью во всём теле, он поднял обгоревшую руку и коснулся чёрными пальцами плеча Годрика, в немом откровении вымазав его бледную кожу в саже.
- Я знаю, - в ответ на это негромко заметил создатель. – Знаю, знаю, Эрик.
Несмотря на тысячу лет позади, он понимал, как важно было тому увидеть солнце, хотя бы и в последний раз. Эрик тосковал по свету, казалось, даже больше, чем по своей семье. Следовало этого ожидать.
Сам Годрик никогда не испытывал столь сильной жажды солнца, он привык относиться к нему с равнодушием, он научился этому слишком давно, чтобы позабыть, это знание составляло основу его существа. Будучи живым, скитаясь в поисках пропитания и крова, он смотрел на сияющий в небе медный шар с презрением и злобой. Боги зажигали и гасили его по собственной прихоти, покрывали свою игрушку позолотой, очерняли её, а боязливые, трусливые смертные убивали своих соплеменников, чтобы их кровью смыть копоть. С самого рождения солнце стало его проклятием, оно определило его судьбу, отняв радость жизни, и Годрик не собирался относиться к нему с почтением. Когда-нибудь, думал он в самом начале новой жизни, это вездесущее пламя потухнет, оно надоест богам, и боги вышвырнут с неба золотые обломки, а на земле наступит вечная благодатная ночь, которая принесёт море тёплой и вкусной крови и позволит смерти беспрепятственно разгуливать по миру.
Жгучие дорожки, появлявшиеся там, где выгорали покровы, избороздили шею Годрика и голую спину, но он продолжал копать однажды уже потревоженную землю, сбивая в кровь пальцы. Впрочем, ранки тут же затягивались, уступая всё новым и новым ссадинам. Наконец, когда яма стала достаточно глубокой, чтобы вместить их обоих, создатель бережно опустил туда изломанное тело Эрика и, смахнув капли крови, выступившие на лбу, забрался в убежище сам, цепляясь руками за почву, возвращая земле её плоть, накрывая себя и своё дитя с головой. Последнее, что он сделал, прежде чем закрыть глаза и погрузиться в сон, - ласково сжал ладонь Эрика, чувствуя шершавость сгоревшей кожи.
Годрик никогда бы не позволил ему погибнуть так бессмысленно. Он не желал возвращения пустоты и одиночества.
В безопасности пещеры два века спустя все поступки далёких дней казались бессмысленными и чересчур человеческими, подверженными минутным порывам. В этот раз Эрик не собирался покидать укрытие лишь для того, чтобы вновь убедиться в своём бессилии перед солнцем. Он просто сидел на земляном полу, всматриваясь в темноту и позволяя обострённым вампирским чувствам рисовать силуэт Годрика, спящего у стены. Создатель, который во сне казался простым мальчишкой, задремавшим от усталости после дня, проведённого в рутинных заботах, притянул колени к груди, словно и вправду всё ещё оставался ребёнком, и сунул ладонь под голову. Эрик мысленно пообещал себе, что обязательно раздобудет для Годрика подушку – при следующей же вылазке в ближайшее поселение. Он чувствовал в себе растущую потребность заботиться о создателе – не в силу обязанности, скорее, в силу иных причин, объяснить которых он пока что не мог.
Контраст юности и древности в Годрике сбивал его с толку, одновременно притягивая, возбуждая любопытство. В серых глазах создателя отражались мысль и мука, тревожные для Эрика, необъяснимые и непознанные. Он торопился узнать Годрика, торопился, как человек, потому создателю и приходилось мягко осаживать его, отталкивать, защищать от него свои тайны.
В бессонные ночи, которые случались время от времени, Эрик пытался представить, какой была жизнь Годрика до их встречи, каким было его существование задолго до появления Эрика на свет. Он гадал, почему самые обычные вещи порой вызывали гнев создателя, порождали странную задумчивость, гнали прочь, в ночь и дождь, прочь от Эрика. И после приводили к нему вновь. Впереди была необъятная вечность, которую невозможно было постичь разумом, вечность возможностей и ответов, но Эрик не хотел ждать. Он слишком привык жить настоящим, тщетно пытаясь противостоять своему любопытству. Он собирал образ создателя по крупицам, порой прибавляя единственную песчинку раз в пятьдесят лет, но не уставал верить в то, что в какой-то благословенный момент ему удаться увидеть полную картину, пускай и кровавую, пускай и сотканную из страданий и бед. Как и в случае с солнцем он никогда не смог бы поверить, что в жизни Годрика никогда не было светлых моментов.
Мысли уносили его далеко, возвращали в прошлое, рисовали в тусклых красках будущее, но внезапно что-то изменилось в самом воздухе, который проникал в пещеру сквозь камни, принося с собой ощущение враждебного дня, таившегося за завалом. В нём сквозило теперь нечто новое, ранее непознанное. Отголосок ночи, времени, когда им не нужно было таиться и прятаться, чувствовать, как скрипит земля на зубах, забирается в уши, нос и глаза. В воздухе пахло свободой.
В полной мере осознавая, насколько рискует не только своим существованием, но и жизнью создателя, Эрик подкрался к каменной кладке, закрывающей вход, пытаясь найти хотя бы крошечную щель, сквозь которую он, возможно, увидел бы, что происходит снаружи, но обломки скалы были так плотно подогнаны друг к другу Годриком и самим викингом, что ни единого лучика света не проникало внутрь. Он очертил пальцами шершавые и острые края, прикидывая, какой из кирпичиков мог бы извлечь без ущерба всей конструкции. Мысль эта представлялась Эрику чистой воды безумием, ведь если бы он всколыхнул всю кладку, если бы она обрушилась, открывая доступ беспощадному солнцу, им негде было бы укрыться, и они сгорели бы в считанные мгновенья. Но то, что таилось по другую сторону, остро пахло жизнью, не давая покоя. О сне, конечно же, и речи теперь быть не могло. Эрик беспокойно мерил пещеру шагами, чувствуя, как неудержимо тянет его наружу. В конце концов, он не выдержал, опустившись на колени перед создателем, и осторожно коснулся его руки.
- Годрик, - позвал он негромко, зная, что тот всё равно услышит. – Годрик, проснись.
Ответом ему была тишина.
- Годрик, - провёл он по его мальчишескому затылку, чуть потянув там, где пальцы запутались в волосах.
И ощутил, как тот пробуждается, медленно вырываясь из вязкости сна.
- Эрик? – проговорил он, садясь и притягивая к себе викинга. Должно быть, ощутил его волнение, которое дрожью отзывалось в груди.
- Ты чувствуешь? – спросил Эрик, обхватив ладонями его лицо. – Что это?
За его спиной, за пределами убежища разливалась мягкая тьма, приглушавшая силу света. Она сошла на землю в неурочный час, пугая всё сущее, но для Эрика эта тьма звучала, будто мелодия, сыгранная умелым музыкантом. Без сна он прежде чувствовал себя скверно, будто тащил на себе неподъёмный груз, но теперь тяжесть ушла, позволяя расправить плечи, распрямить члены.
- Я не уверен, - проговорил Годрик, высвобождаясь из рук своего дитя и двигаясь к выходу.
Почти не раздумывая, он одним движением вырвал из кладки камень, затем ещё один, а после обрушился целый участок, открывая проход, достаточно широкий, что свет завладел ими и уничтожил. Но вместо света внутрь заползла лишь серая мгла, которая мелкой галькой скребла по коже, не причиняя вреда. Годрик наклонился, выбравшись из пещеры, и поманил Эрика за собой. Викингу пришлось опуститься на четвереньки, чтобы последовать за ним в неизвестность. Он даже не успел задуматься о том, сколько безоговорочно стал доверять создателю за прошедшие столетия. Это произошло так естественно, что ничего унизительного в этой вере не было.
К тому же, открывшийся перед ним сумеречный пейзаж настолько поразил его, что прочие мысли исчезли из его головы.
Солнце по-прежнему висело в небе назойливым шаром, но свет его больше не жёг. Слабый, он нежно касался их кожи, вызывая к жизни лишь тонкие струйки дыма.
Солнце казалось чёрным, будто в самой сердцевине его пробили дыру, показав миру всю прогнившую сущность.
Солнце сочилось чернотой.
Тёмный круг, который Эрику удалось разглядеть, прищурившись, заслонял опасный, жаждущий пожрать их плоть свет.
Кто-то наслал проклятие на солнце, или же богам наскучила эта игрушка, и он вот-вот были готовы свергнуть золотой шар, столкнуть его с небосклона. А, может, быть, они этим шаром намеревались уничтожить весь мир, прокатившись в последний раз на огненной колеснице. Эрик не знал. Но ему нравилось ощущать мягкое тепло, лившееся с тусклых небес, пусть это ощущение и стало бы последним, испытанным им в этой жизни. Ночь смешалась с днём, позволив им полюбоваться битвой тьмы и света. Зрелище это было завораживающим, восхитительным.
- Годрик, - с улыбкой протянул руки к создателю викинг. Он был так рад тому, что собирался сказать.– Солнце нам больше не враг.
Создатель не откликнулся. Он молча обозревал сумрачный пейзаж, но после всё же повернулся к Эрику, и тот с тревогой заметил кровавые капли на его щеках. Слёзы.
Годрик, который всё это время служил ему опорой во всём, теперь сам нуждался в поддержке. Кровь рисовала тонкие линии на его кожи, срывалась вниз с подбородка на грудь.
- Ты плачешь, - с горечью проговорил викинг, вновь сбитый с толку. Отголоски счастья ещё согревали его, но на душе с каждым мгновением становилось всё тяжелее. – И я не в силах понять, почему.
Годрик слабо улыбнулся, а слёзы продолжали тихо срываться вниз, разбиваясь о серую землю. За прошедшую тысячу лет он не единожды был свидетелем подобных событий, но каждый раз чёрное солнце пробуждало в нём боль, что так глубоко ушла корнями в его прошлое.
- Когда-нибудь, - прошептал он, теряясь в подступающей черноте, - ты поймёшь, дитя моё.
- Когда? – упрямо спросил Эрик, не собираясь сдаваться. – Когда?
Вместе с тишиной наступил и момент полной тьмы.
Эрик наугад бросился вперёд, туда, где стоял Годрик, но не нашёл его. Он бросился в стороны, барахтаясь во тьме, словно уж, увязший в грязи.
- Всё в порядке, - прозвучал рядом голос создателя, и рука его легла на плечо викинга. – Это не продлится долго.
Он говорил правду. Мало-помалу чернота отступала.
Свет с каждым мгновением набирал силу, он начинал жечь и терзать кожу, и Годрик с Эриком поспешили вернуться в пещеру. В молчании они заложили камнями вход, в молчании же устроились на полу – чуть поодаль друг от друга. Годрик лежал на спине, глядя в невидимый потолок, и думал, что боги, если они и существовали, всегда насмехались над ним смертным. Теперь же они хотели посмеяться над ним и по окончании человеческого бытия. Он упрямо размазал кровь по лицу. Ну, уж нет, он не позволил бы глупым богам вновь обрести над ним власть.
Он повернулся на бок, вновь подложив руку под голову, когда Эрик осторожно приблизился к нему, обернув собственное длинное тело вокруг маленького и такого беззащитного сейчас. Никакому чёрному солнцу в их жизни больше не было места.